Избранные киносценарии 1949—1950 гг. - Петр Павленко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Степан Павлович Недоля, высокий плотный старик с ежиком коротких серебряных волос, удивленно разглядывает себя в зеркале.
Кто этот уже немолодой человек в строгом парадном мундире с золотыми пуговицами и серебряной канителью на петлицах? Ордена Ленина, Боевого Красного Знамени, «Знак Почета» и две сверкающие серебром медали закрывают почти всю его грудь. Неужто это он, он, Степка Недоля, полвека назад робко «проехавший» впервые в шахту?
Портной с сантиметром на шее, в последний раз отдернув полу мундира, отходит в сторону, смотрит на свое творение и, всплеснув руками, восклицает:
— Ро-ко-ссов-ский! Две капли воды!
— А за що ж мне такой скандал, товарищ секретарь обкома? — добродушно улыбаясь, спрашивает толстеющий, с густыми усами человек, похожий на запорожца. Искренне удивляясь, он даже разводит в недоумении руками.
— Что я такое плохое сделал?
— Ничего плохого, — соглашается с ним Кравцов, расхаживая по кабинету.
— А хорошее я что-нибудь сделал или нет?
Кравцов останавливается:
— Сделал, конечно!
Улыбнувшись одними глазами, начальник шахты «4-бис» Сидор Трофимович Горовой мягко, с лукавинкой повторяет:
— Так за что же тогда скандал, товарищи? Может, я план не выполняю? А?
Этот вопрос заставляет некоторых улыбнуться, но секретарь обкома сам ему отвечает:
— Даже перевыполняешь!
— Может, я що-нибудь прошу или клянчу, как другие?
— Вот то-то и плохо, что не просишь!
— Плохо? — удивляется Сидор Трофимович. — Так ведь нам ничего не надо.
— Так-таки ничего?
— Та ей-богу ж, ничего…
— А тебе самому?
— И мне ничего не надо! — улыбается Сидор Трофимович, поглаживая свои запорожские усы.
— Значит, доволен собой?
— Нас люди хвалят, я могу и помолчать…
Кравцов, улыбаясь, смотрит на него, невольно любуясь его богатырским ростом и усами, потом смеется:
— Итак, «достиг я высшей власти» и «седьмой уж год я царствую спокойно»! Так?
— Та вроде так…
— А вот не дадим мы тебе царствовать спокойно! — вдруг резко говорит Кравцов. — Не дадим!
— За что же, Алексей Федорович?!
— Не пристало большевику спокойно жить. Нет, нет, не годится! Ишь, зажирел ты как! — и секретарь даже легонько ткнул Горового пальцем в брюхо. — А мы тут решили, что надо тебе беспокойную жизнь устроить. Садись, поговорим.
Горовой тревожно оглядывает всех, — ясно, что тут уж что-то задумано для него, не выкрутиться! Но, прежде чем сесть, он все-таки произносит:
— А юбилей как же, Алексей Федорович?..
— Ничего, ничего, поспеем!..
— Ох, не простит нам этого старик, как хотите!.. — кряхтя, усаживается Горовой. — Вовек не простит!
Последние лучи солнца сверкают на орденах и медалях. Степан Павлович и его жена чинно и медленно идут по улицам шахтерского поселка. Оба молчат, взволнованные торжественностью события.
Из калиток палисадников, из окон нарядных домиков, с порогов двухэтажных зданий приветствуют их шахтеры.
Старик и старуха молчаливо, учтивыми поклонами отвечают на приветствия.
— Смотри, Вася, как наши идут! — шепчет молодая девушка сидящему с ней рядом на скамейке в садике широкоплечему парню с гвардейским значком на штатском костюме.
— Хорошо идут! — отвечает парень.
Из калитки выходит пара — муж и жена. Немолодая женщина со слезами на глазах бросается к жене юбиляра.
— Дуся, подружка моя дорогая, — плачет она, — дожила ты до своего счастливого дня! Рада я, рада!
— Дожила, Маша! — степенно отвечает старуха своей подружке.
— А помнишь, Дуся, — вспоминает женщина, откидывая со лба седую прядь волос, — помнишь свадьбу, и как мы пели: «Шахтер голый, шахтер босый, шахтер курит папиросы!»
— Вспомнила баба, як дивкой була, — усмехается ее муж, пожилой шахтер, и протягивает вперед поднос с рюмками.
— Не обидь, Степан Павлович! Дай чокнуться с почетным шахтером и моим дорогим соседом!
Степан Павлович берет рюмку и с волнением в голосе спрашивает:
— Много налил?.. Или то руки дрожат?..
— И ничего удивительного, — сочувствует сосед. — У меня бы тоже дрожали! Праздник-то какой!
Приподняв рюмку, Степан Павлович растроганно отвечает:
— Скоро, Кузьма, и на твоей улице праздник!
Чокнувшись, соседи выпивают.
И снова медленно и торжественно идут старики по шахтерскому поселку.
— Глянь на батю и на маму глянь! Как жених и невеста! Правда? Даже смешно! — провожая взглядом своих родителей, улыбается Лида.
— Не смешно, а завидно, — мечтательно отвечает Василий.
Лида смеется:
— Завидно? Старости захотел? Глупый, нам же все-таки лучше, мы молодые!
— А я завидую… Хотел бы я с тобой так — целую жизнь. И вот так же под ручку пройтись!
— Пойдем, Вася! — предлагает Лида и поднимается со скамейки.
Василий идет вслед за ней. Вдалеке зазвучал духовой оркестр. Они идут молча вдоль аллеи невысоких тополей, и, вдруг остановившись, Василий тихо спрашивает:
— А ты меня любишь, Лида?
— Люблю…
Василий решительно заявляет:
— Тогда сегодня же и объявимся!
— Ой, боюсь! — пугается Лида и снова быстро идет вперед.
Неотступно следуя за ней, Василий взволнованно и хмуро продолжает:
— Клянусь, я ж все равно своего достигну! Та я не только у нас на шахте, а во всем Донбассе первым навалоотбойщиком буду! Увидишь!
— Ой, Вася?
— А ты меня любишь, Лида?
— Люблю…
Как острый бур, врывается во тьму свет зажженных фар. По шоссе мчится «Победа».
В машине трое: немолодой водитель, рядом с ним секретарь обкома партии Кравцов и какой-то человек на заднем сиденье, — он дремлет.
Через железнодорожные переезды, сквозь тощие и милые донецкие «посадки», мимо новых и старых беленьких поселков одноэтажного шахтерского Донбасса мчится машина… Вдруг — поворот, и точно океанский пароход возникает перед нами многоэтажный, многооконный и многотрубный корпус электростанции.
Водитель резко останавливает машину. Кравцов молча выходит из нее. Стоит и смотрит.
Плывут по ветру дымы. Всплескивают фонтанчики на озере у станции. Горячий пар идет от воды.
На блестящей поверхности озера колеблются и дрожат тысячи огней. Станция работает. Слышно ее могучее и мерное дыхание. В проводах, разбежавшихся отсюда на всю округу, посвистывает знакомый донбасский ветерок.
— Приехали? — сонным голосом спрашивает пассажир.
— Нет. Это станция, — многозначительно отвечает водитель.
— Ну и что же?
— Минут пять постоим и дальше поедем.
И шофер, повернувшись, вдруг доверительно, шопотом объясняет:
— Никому не расскажете? Мы всегда тут останавливаемся. Вот видите, он стоит и… улыбается…
— Чему улыбается? — недоумевает пассажир.
— А в сорок первом пришлось ему взорвать станцию… Ни у кого рука не поднималась… А он взорвал! А потом, вот не поверите, он у меня в машине плакал, ну просто, как женщина, плакал и меня даже до слез довел…
— Тогда понятно, — теплым голосом говорит пассажир.
— А потом — восстановление! Сколько он тут своей жизни положил, это только я знаю да его жена. Так что я теперь сам, без спроса, тут останавливаюсь — пусть радуется.
Неожиданно щелкает дверца машины, Кравцов усаживается на место:
— Поехали! Нажми, Федя, на все педали, выручай, друг, опаздываем!
Машина, взвизгнув, срывается с места.
И грянул духовой оркестр. Под сводами высокого зала, празднично освещенного хрустальной люстрой, победно гремит туш.
Вокруг длинного пиршественного стола стоят люди в строгих, золотом и серебром играющих шахтерских мундирах и горячо аплодируют.
Яркий свет, медь оркестра, гром аплодисментов… У юбиляра кружится голова — его поддерживает дочь Лида, а старуху — оба сына: Павел, парторг ЦК, и Владимир, инженер шахты.
И когда замолк оркестр и уселись гости, взволнованный и растерянный старик все еще продолжал стоять на месте.
Мягко коснувшись плеча отца, Лида заставляет его очнуться, и он смущенно опускается на стул.
Тогда подымается уже знакомый нам заведующий шахтой Сидор Трофимович Горовой и, погладив свои запорожские усы, спокойно начинает речь:
— Вы тут все торжественные речи говорили и вино пили, а я, извините, как заведующий шахтой привык больше к балансам и выступлю сейчас как бухгалтер. За свои пятьдесят лет работы на шахтах Донбасса сколько же Степан Павлович нарубал угля? Это подсчитать немыслимо! А если б собрать весь этот уголь сразу вместе, так вся наша Советская Родина могла бы целый день жить. Вот кто такой Степан Павлович Недоля! А ведь нас, шахтеров, в стране сколько? Больше миллиона! И если каждый даст Родине день такой жизни, что тогда будет? Будет наша Родина жить вечно!
